УШЁЛ... НО ОСТАЛСЯ

Ушёл из жизни несокрушимый патриот нашего Отечества, отменный знаток истории, писатель Сергей Николаевич Семанов.

А накануне мы с ним разговаривали по телефону... Так сказать, пытались осмыслить очередные новости с кремлёвского Олимпа. Нет, не жаловался на здоровье. Только о событиях текущих дней.

Он - ленинградец. В своё время закончил Ленинградский университет и уже в Москве аспирантуру Института истории Академии наук. Возглавлял знаменитую серию «ЖЗЛ» в издательстве «Молодая гвардия». В 1976 году - знаменитый, тиражом в 6 миллионов журнал «Человек и закон», где на высоте была русская публицистика.

Моя встреча с ним лично состоялась в 1983 году при весьма любопытных обстоятельствах. Меня и генерала-фронтовика Б. Никольского партийная организация секции прозы объединила в так называемую «общественную комиссию по делу С. Семанова». Как себя вести в сложившейся ситуации, было ясно с первых же до истерики яростных нападок на Сергея Николаевича. В бой пошли одни «богоизбранники» вроде А. Борщаговского. Мол, нам, истинным коммунистам, позорно сидеть в одном зале с этим отщепенцем, никакого ему прощения быть не может, гнать его из партии немедленно!

Что же такого преступного натворил С. Семанов? Он покупал нелегально издававшийся православный журнал «Вече».

Вышла говорить. О чём? О том, что зачем же тратить столько ярости? Так ведь он, Семанов, давно раскаялся. Что, его теперь четвертовать? Он же не бросил свой партбилет и не уехал за границу, как бывает... И мы же, вроде, гуманисты. А он почти три года не имеет работы, а у него трое детей.

На меня набросились. Эти же, «борщаговские», и что особо удручило - зло, не выбирая выражений, известный лётчик-фронтовик. Мол, тоже ещё нашёлся адвокат-защитник! Мол, нас жалкими словами не проймёшь!

Но тут взял слово секретарь Союза Феликс Кузнецов и сказал:

- Не «нашёлся». Не надо оскорблять. Лилия Ивановна - представитель общественной комиссии.

А следом вышел Борис Сергеевич Никольский, бывший начальник политотдела, комиссар, за боевые отличия при форсировании Днепра и участие в схватке с фашистами на плацдарме удостоен звания Героя Советского Союза. После войны он окончил Ленинградский университет и Академию Генерального штаба. Не надо растолковывать, как он защищал «отверженного» С.Н. Семанова и почему.

Одним словом, мы «вырвали из рук» осатаневших как бы экстракоммунистов замордованного человека. И хотя в райкоме, как выяснилось, нашему парторгу А. Жукову был дан приказ: «Из партии исключить!» - этого не произошло. Не «ультракоммунисты» победили, подняв руки за «просто выговор».

А в конце восьмидесятых выявилось, что все эти пенившиеся от ненависти «борщаговские» - обыкновенные лицемеры-прохвосты. Они-то и принялись охаивать и партию, и Советскую власть, а потом, собрав манатки, умчались кто в США, кто в Израиль... Сам «несгибаемый ленинец» А. Борщаговский упокоился в американской земле. Да будет она ему пухом...

А Сергей Семанов, не поддаваясь унынию, писал и писал, работал с документами. И книги его обречены жить, а значит, и он сам не уйдёт из памяти поколений. Он автор книг «Макаров», «Брусилов», «Андропов», «Иосиф Сталин, жизнь и наследие» и многих других. В чём-то с ним можно и должно не соглашаться, но работы основательны, насыщены малоизвестными материалами - это несомненно. А исследование «Русско-еврейские разборки вчера и сегодня» - это «книга на все времена», хотя издана в 2004 году. Он твёрдо верил, что «Пробуждение народа наступает». Он был оптимист, вооружённый фактами. За что ему большое спасибо.

Предлагаю отрывок из «Разборок...» потому, что, в отличие от множества только восхищающихся остроумием известных писателей Ильфа и Петрова, разглядел в весельчаке-прохиндее Остапе Бендере грядущего зловещего архипрохиндея с садистскими наклонностями, а именно Рыжую Бестию. Подивимся же глубине анализа и нетленности правдивого, страстного слова талантливого русского коммуниста Сергея Николаевича Семанова.

«...Обратимся к шифровкам, касающимся главного героя дилогии - Остапа Бендера. Через все тридцать листов печатного текста (объём обоих романов) проходит как рефрен: «Мой папа был сын турецкоподданного», или просто - «сын турецкого подданного». Полное имя его якобы «Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария-Бендер-бей, отец которого был турецкоподданный», неоднократно обыгрывается - «потомок янычар» и т.п. Паниковский даже величает его «Остап Ибрагимович».

К чему этот настойчивый намёк? По языку, манерам и поведению на подлинного турка Бендер всё же не похож. Портрет его, воспроизводимый неоднократно, тоже мало что проясняет: «Атлет с точёным, словно выбитым на монете лицом, голова его с высоким лбом и иссиня-чёрными кудрями», «длинный, благородный нос», «красавец с черкесским лицом» и пр. Опять же не похоже на облик турка, а упоминание «черкеса» говорит лишь о ярко-восточном типе внешности (как и «иссиня-чёрные волосы»), черкесы (адыги) к тюркским народам не принадлежат, входят в кавказскую семью. Бендер любит рассказывать «еврейские анекдоты», но это ничего не значит: в 20-х и 30-х годах в России такое сделалось повальной модой...

...В поведении Бендера бросается в глаза любопытная черта его натуры, которая на первый взгляд может показаться противоречивой. С одной стороны, он профессиональный шантажист и вымогатель, причём никакими средствами не брезгающий: чего стоит одна угроза донести на Воробьянинова в ГПУ или женитьба на провинциальной вдове, чтобы обокрасть её и, опозоренную, навсегда бросить. Культурный уровень Бендера самый низкий, вкусы убоги, интересы сугубо корыстны - всё это очевидно и бесспорно. Но не так просто обстоит тут дело.

Иногда Бендер вдруг совершает поступки, которые кажутся широкими и даже щедрыми. Так, он мог бы и в одиночку отыскать бриллианты в стульях, какой уж помощник ему, проходимцу, нерасторопный дворянин, вышвырнутый из родового имения? Бендер оставляет Воробьянинова при себе, причём вовсе не из великодушия, он сам цинично объясняет: «Без него не так смешно жить». Бендер дарит жулику-неудачнику Балаганову пятьдесят тысяч рублей - в те годы, когда инженер получал около ста рублей в месяц, это была сказочная сумма. Он привёз Козлевичу запасные части к прохудившейся машине, сожалея, что в советских условиях он не может купить ему обещанной иномарки, причём сожаление это явно невыдуманное.

Именно эти обстоятельства позволили некоторым поклонникам Остапа Бендера выдать ему чуть ли не восторженные характеристики. К. Симонов расценил его как «разностороннего и весёлого жулика, не лишённого добродушия и даже своего рода принципов товарищества». Конечно, «разносторонний жулик» - это очень своеобразная похвала, но гораздо важнее тут другое, противопоставление Бендеру других героев дилогии: «злобного тупицы» Воробьянинова, «злодея» Корейко, «мелкой спекулянтки» Грицацуевой. Эти суровые характеристики никак не вытекают из текста дилогии, ибо Воробьянинов по природе своей ничуть не злобен, Корейко всё же «злодеем» не является, а Грицацуева ничем не «спекулирует». Цель у К. Симонова проста - возвысить Бендера за счёт других героев. В том же ключе высказался и Эренбург: «Милый плут» - ударение здесь явно делается на первом слове.

Если внимательно присмотреться к широким вроде бы жестам Бендера, то отсюда последует неожиданный для многих вывод: мелкий жулик очень властолюбив, он страсть как обожает рабскую покорность и поклонение себе. Да, странно вроде бы для хохмача-афериста, но это именно так.

Вот несчастный Воробьянинов. До революции он был предводителем дворянства своего уезда. Современному читателю приходится пояснить, что выборная должность эта (в уезде ли, в губернии) была почётной, и только: обычно на неё избирались родовитые лица дворянского сословия, к тому же не бедные - звание требовало немалых расходов. И вот Воробьянинов - подручный одесского жулика. В музее мебели, обнаружив стулья, Бендер кричит бывшему предводителю: «Молитесь на меня!», - а вскоре повторяет это приказание ещё три (!) раза подряд.

После неудачи на мебельном аукционе он свирепо избивает этого пожилого уже человека, причём Воробьянинову приходится терпеть, он даже «стоял, сложив руки по швам». Рукоприкладствует Бендер неоднократно: вот он «восторженно (!) пнул Воробьянинова ногой в ляжку», а вот «ударил Воробьянинова медной ладонью по шее». Неудивительно, что бедняга постоянно унижается перед своим повелителем: «угодливо спросил» он, «робко спросил» и т.п. И вот соавторы не без удовлетворения подмечают развитие отношений между своими героями: «Ипполит Матвеевич постепенно становился подхалимом. Когда он смотрел на Остапа, глаза его приобретали голубой жандармский оттенок». «Жандармский» - это от преданности служения, надо полагать.

Бендер терпит около себя этого надломленного жизнью человека только потому, что обожает помыкать людьми. В конце погони за стульями, в преддверии близкого успеха, в подпитом состоянии он издевается над зависимым от него Воробьяниновым: «Знаете, Киса, я, кажется, ничего вам не дам... Это баловство. А возьму я вас в секретари. А? Сорок рублей в месяц. Харчи мои, четыре выходных дня... А? Спецодежда там, чаевые, соцстрах... А?» Три пренебрежительно-барских «А?» - это очень характеристично. Бендер действительно предлагает бывшему дворянину прекрасные условия, но зачем матерому гешефтмахеру такой неловкий слуга, зачем ему вообще «секретарь»? Да потому, что сокровенная мечта всякого обнаглевшего выскочки - «чтоб служили у него на посылках» люди самого высокого звания (пусть в прошлом!). Унижая их, они испытывают наслаждение, ради которого никаких денег беречь не станут.

Перебрал тут человечек, которого авторы почтительно именуют «великим комбинатором» и даже «командором». Униженный раб взбунтовался и ночью исподтишка пытался зарезать мучителя.

Гораздо проще, но по тому же порядку строятся отношения Бендера с Балагановым. С первой же их беседы Бендер слушал Балаганова, «небрежно глядя перед собой», а потом с деловитостью барышника заявил: «Даром питать я вас не намерен». Рыжий простофиля «хотел было пошутить, но, подняв глаза на Остапа, сразу осёкся», более того - «почувствовал вдруг неожиданное желание вытянуть руки по швам». Ничего себе «товарищество»!

Старого жулика и бродягу Паниковского Бендер сразу же берёт в том же качестве: «Встаньте на колени». Ужасно нравится поклонение «потомку янычар»! Вот другому жулику, Берлаге, он командует «голосом Николая I»: «На колени!» Тут уже глаза «командора» «сверкали грозным (!) весельем», не шутка. Бендер ужасно любит стращать людей, стоящих ниже его. Вот неудачник Востриков: увидел его, и «великий испуг поразил сердце отца Фёдора». Когда Паниковский вздумал возражать, Бендер ударил его «каучуковым кулаком» так, что старик заплакал. Неудивительно, что он, как и Воробьянинов, «льстиво заглядывал в глаза» своему хозяину. Также не постеснялся Бендер ударить и другого старика - бывшего камергера Митрича: за какое-то лыко в строку тот «молча ткнул его в грудь».

Зато Остап Бендер очень мил и покладист с людьми, которых он по-своему уважает. Ильф и Петров подробно описали группу столичных писателей и журналистов, которые в 1930 году ездили в комфортабельном поезде на открытие Турксиба. Сцены эти тем более интересны, что соавторы невольно создали самопародию. Получилось так, что темноватый гешефтмахер Бендер оказался... ну, совершенно таким же, как и тогдашняя литературная элита!

Любимец авторов «горячий» журналист Лавуазьян восторженно объявляет «сыну турецкоподданного»: «Вы - профессионал пера!» И неудивительно, что обитатели литературного поезда собирались по вечерам не у кого-нибудь, а именно у Остапа Бендера, и профессиональный вымогатель не только чувствовал себя легко и свободно, но и вёл с гостями беседы на равных.

Свой рассказ о судьбе Вечного жида в Гражданскую войну он запродал корреспонденту американской сионистской газеты (был такой в весёлом поезде) за большую по тем временам сумму сорок долларов. Более того: Бендер подарил (уже за двадцать пять советских рублей) одному столичному журналисту состряпанный им самоучитель по написанию парадных статей. Как видно, самозваный корреспондент «Черноморской правды» ни в чём не уступал своим «коллегам», даже поучал иных! Хорошенькую же оценку выдали Ильф и Петров своим собратьям по перу!

Через весь «Золотой телёнок» проходит образ города Рио-де-Жанейро, весьма мало известный тогда в России. ... «Я хочу уехать... очень далеко, в Рио-де-Жанейро...Я с детства хочу в Рио-де-Жанейро... Рио-де-Жанейро - хрустальная мечта моего детства».

Мечта эта - исключительно для себя. Когда простофиля Балаганов заикнулся, что «тоже хочет в белых штанах», Бендер «строго» (строго!) указал, чтобы тот не смел прикасаться к его мечте «своими грязными лапами». Профану с шутовской кличкой Балаганов, которому пришпилено имя великого русского поэта, нет места на земле обетованной. Впрочем, став миллионером, «строгий» Бендер подобрел, он уже примеривается захватить с собой в Рио-де-Жанейро Балаганова... «в качестве обезьяны». Примечательная подробность, если перевести шифрованный язык на обычный: на землю обетованную Балаганову возможен доступ только в качестве животного.

Сама же страна, где приходится томиться Бендеру, вызывает у него одни лишь огорчения. Его постоянные вздохи проходят через весь роман: «Нет, это не Рио-де-Жанейро...». Порой эти вздохи переходят в трагический стон: «Я хочу отсюда уехать. А у нас... боже, боже! В какой холодной стране мы живём!» Очень характерен тут эпитет «холодная» и связка-противопоставление - тёплое море, белые штаны... И вот размечтавшись как-то перед своей прислугой, Бендер нарисовал картину искомого рая: «Пальмы, девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, и, главное, слава и власть, которую дают деньги».

Присмотримся, сердцевина этого рая есть всё же «слава и власть», а не что-нибудь другое. О «славе», о которой мечтал Бендер, в дилогии нет никакого намёка, очевидно, то дело далёкого будущего. Зато «власть» - о, об этом в изобилии: «руки по швам», льстивые взгляды, подобострастие, коленопреклонение, требование «молиться» на него, а в иных случаях - «медная ладонь» или «каучуковый кулак». По воле авторов не удалось герою добраться до своего рая, а если бы вдруг? Как поступал бы он с людьми (разумеется, не близкими ему), получи он «славу и власть», и не важно где. В Рио, Черноморске-Одессе или Москве? Как он обращался бы с теми, кто от него зависел?..

Страна, из которой мечтает вырваться Бендер, тоже довольно подробно показана в романах Ильфа и Петрова. Прямых оценок они избегали, но если собрать все многочисленные намёки и иносказания, то картина окажется довольно полной и развёрнутой. Уже в начале первого романа появляется рассказ, как в неком уездном русском городе был поставлен бюстик (так и сказано: «бюстик») поэту Жуковскому. Приводится точная дата открытия памятника, высеченные на нём слова: «Поэзия есть Бог в святых местах земли», а затем сообщается анекдот, как сзади «бюстика» каждую ночь появлялось некое «краткое ругательство»... Так происходило уже несколько десятилетий, но ни царская полиция, ни советская милиция, говорится в романе, не смогли ничего с этим поделать. Дикость и хамство обитателей русского уездного города приобретают прямо-таки мистический смысл: память чистейшего поэта глумливо оскорбляется (вот тебе и «святые места земли»!), но никто не в силах усмирить эту тёмную стихию - ни царь, ни Советы...

(Заметим в скобках: выяснилось, что уездный город с карикатурно описанным бытом и «бюстиком» Жуковского - это древний Белёв (основан в 1147 году), центр Белёвского княжества, просуществовавшего до середины XVI века. Местные краеведы, чтущие память Жуковского, были изумлены и смущены, узнав, что пошлый анекдот про «краткое ругательство» относится к их родному Белёву.)

Из героев русской классической литературы в дилогии упоминаются братья Карамазовы - в качестве авторов идиотской телеграммы: «Грузите апельсины бочках». Упоминается ещё и Тарас Бульба, даже дважды. Как-то Бендеру приснился сон, где этот, по оценке Гоголя, «рыцарь» торгует открытками с видами Днепрогэса; характерно, что торгует он не чем иным, как искусственным озером на месте бывшей столицы Запорожской Сечи... В другом месте дилогии Бендер обращается к жулику Паниковскому с хрестоматийными словами Тараса: «А ну поворотись-ка, сынку!»

Военная история страны представлена следующим образом. Слуга в доме инженера Брунса носит примечательное имя Багратион. Суворова Бендер вспоминает в связи с разграблением городов: «Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление города! Я - как Суворов!.. Грабьте город, Киса!»

Вот, пожалуйста, архитектура: Ярославский вокзал в Москве отмечен «псевдорусскими гребешками и геральдическими курочками», в Дарьяльском ущелье описывается замок царицы Тамары, «похожий на лошадиный зуб». В городе Арбатове Бендер «со снисходительным любопытством» взирает на «облезлое кавказское (?) золото церковных куполов», а по поводу церкви, превращённой в картофелехранилище, роняет: «Храм Спаса на картошке». В Черноморске (Одессе) описывается католический костёл: «Он врезался в небо, колючий и острый, как рыбья кость. Он застревал в горле». В среднеазиатском городе «тёмно-синие, жёлтые и голубые изразцы мечетей блестели жидким (?) стеклянным светом».

Вот живопись: художник-халтурщик носит примечательное имя - Феофан Мухин, т.е. имя гения древнерусской живописи нарочито сопряжено тут с «мушиной» фамилией». О картине Александра Иванова «Явление Христа народу» замечается: она «покосилась набок, потерявши при этом большую часть своей поучительности». Как-то на дороге жуликами разыгрывается шутовская пантомима на сюжет известной картины «Три богатыря». Илью Муромца изображает Бендер, Паниковский - Алёшу Поповича, Балаганов - Добрыню. Бендер командует: «Приложите ладони ко лбам и всматривайтесь вперёд».

Наконец, русская природа рисуется в таких образах: дорожная пыль, «словно порошок для клопов»; «в траве кричала мелкая птичья сволочь» - жаворонки, что ли?.. А вот как живописуется морская стихия: «белая пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся из-под платья неряшливой дамочки», подчёркнутые слова особенно характерны для описания того, что раньше именовалось как «струя светлей лазури». Кавказские горы рисуются через восприятие Бендера: «Слишком много шику. Дикая красота. Воображение идиота. Никчёмная вещь». О Кавказе у нас написано много, но такого, кажется, не говорилось. Развесистый, тенистый карагач представлен в виде «гигантского глобуса на деревянной ножке».

Понятно, что все эти глумливо-однообразные хохмы, сведённые в плотный ряд, не очень-то приятно читать. Но только таким вот безоценочным перечнем можно воссоздать объективную картину, как в представлении главного героя дилогии выглядит наша история, культура и сама природа.

Теперь рассмотрим, как освещается Ильфом и Петровым тема народа. На первый взгляд это может показаться неожиданным, ибо герои там - проходимцы разных мастей, репортёрско-художественная богема, мелкие служащие и средние администраторы, прислуга и т.п. Но народ? Вроде бы не мелькнуло среди персонажей ни одного рабочего или крестьянина. Нет, народ тоже отображён, только по обыкновению в зашифрованном виде. Это известный образ огромной коммунальной квартиры, именуемой в «Золотом телёнке» «Вороньей слободкой».

Изображаются люди, стиснутые, как кильки, в ветхом домишке. Несчастное это обстоятельство вызывает у соавторов взрывы хохота. Им забавно наблюдать, как множество людей теснится в общей кухне, как перегружен и загажен один-единственный туалет, как вокруг царят грубость, бедность и разруха. Ильф и Петров настойчиво внушают читателям, что тупые мещане, снующие в тесном пространстве, заслуживают только глумливой иронии и ничего иного.

Кого же поселили авторы в этом своём смешном аду? Вот они: «отставной дворник», одинокая старушка, «бывший князь, а ныне трудящийся Востока» с глумливо переиначенной грузинской фамилией, бывший «камергер двора его величества», некая Дуня (видимо, работница, но авторы это почётное тогда звание не решаются употребить), мелкая торговка да «русский интеллигент» с уничижительным именем Лоханкин. Как видно, «бывший дворник» уравнен с «бывшим камергером», а «бывший князь» назван трудящимся - ясно, что все они живут не от доходов с имений и не от чаевых. Значит, кормятся они своим трудом, не иначе. За что же к ним такое авторское презрение? За то, что их обидела и озлобила судьба?

Обратимся к русской литературной традиции. Любители обличать всякого рода «свинцовые мерзости жизни», от Щедрина до Горького, описали, и в охотку, многие язвы старой российской действительности. Однако среди всех этих язв, реальных или преувеличенных, а порой и пристрастных, не показана жизнь людей в стеснённой конуре со множеством семей, нет в русской литературе ничего подобного «Вороньей слободке». Значит, не имелось чего-либо такого, а то бы уж... Значит, Ильф и Петров изобразили некое совершенно новое общественное явление, возникшее только в их время? Бесспорно, так, но почему же они списывают людские беды исключительно на счёт самих этих людей?

Ведь не родились же они в этой самой «Вороньей слободке», когда-то все имели свой угол, семью, родной дом. И не только «камергер Митрич» («так ему и надо»), но и несчастная старуха, так смешно ползающая по антресолям, и работница Дуня, и «русский интеллигент» - все они ведь не с Луны свалились, а откуда-то произошли, выросли где-то у себя на родине. Как же они дошли до жизни такой? Какой смерч сорвал их всех с места, закружил, завертел и, перемешав, сбросил, как мусор, в переполненную коммуналку?

Задуматься бы тут над объектом осмеяния, и тогда направленность ядовитых стрел должна бы несколько измениться. Впрочем, требовать этого от Ильфа и Петрова было бы напрасно: жизненная неустроенность всех этих несчастных только раздражает авторов - пропадите вы все пропадом, и чем скорее, тем лучше. Не случайно, что сюжет с «Вороньей слободкой» заканчивается сценой грандиозного пожара, достойного гибели Трои, - этакая испепеляющая молния обрушивается на несчастный тот мир.

...Следует сделать вывод: там, где Ильф и Петров выступают как непринуждённые юмористы или беспристрастные сатирики, стиль их лёгок, юмор здоров, а обличения справедливы. Вот, например, обезумевшее стадо поклонников шахмат, разве оно не достойно осмеяния? Заменим шахматы рекламными «клипами», сериалом «Санта-Барбара», Аллой Пугачёвой - ничего не изменится, останется тот же массовый идиотизм, которым так легко пользоваться в корыстных целях разного рода «комбинаторам», даже не «великим».

Но получается совсем иное, когда писатели от сатиры переходят к глумлению, юмор подменяется «хохмами», а литературный русский язык - жаргоном одесской барахолки. Так возникают на страницах дилогии высокомерие, презрительность и пошлость. Природу всего этого мы и пытались показать».